Часть первая. Счастье творчества

Б. Малиновский

Талант и счастливый случай могут служить лишь продольными брусьями лестницы, по которой человек поднимается вверх, но поперечные перекладины, образующие собой ступени, должны быть, во всяком случае, сделаны из устойчивого прочного материала. Терпеливое и постоянное напряжение энергии одно только и может служить таким материалом. Никогда не хвататься всего одной рукой за то, чему можно отдаться всем своим существом и никогда не относиться с кондачка к делу, за которое берешься, каким бы ничтожным оно само по себе не представлялось

Чарльз Диккенс. «Давид Копперфильд»

Первые шаги к науке

Родился я 24 августа 1923 года в Ростове-на-Дону в семье горного инженера Михаила Ивановича Глушкова. Отец родом из станицы Луганской, расположенной на границе между Украиной и Россией, мать, Вера Иосифовна Босова,— из станицы Каменской. Отец закончил Днепропетровский горный институт, мать работала в сберкассе.

Ростов почти не помню. Сохранилось в памяти, что уходили за Дон ловить то ли лягушек, то ли рыб.

В 1927—1928 году мы переехали на шахту имени Артема, около города Шахты, она была самой большой в Донбассе и одна из самых глубоких. После «шахтинского» дела все инженеры были арестованы. Отец и еще один специалист вначале выполняли работу за десятерых. Потом постепенно обросли помощниками.

В 1929 году, когда на шахте положение выправилось, отца перевели на работу в трест в город Шахты, и я стал жить в этом городе.

Читать научился очень рано. Моя бабушка по отцу, Ефимия Петровна, когда ждала рождения внука, научилась грамоте и читала мне книжки. Отец рисовал для меня картинки со стихами. По-видимому, тогда я и научился читать.

Перед школой я уже прочитал Уэлса, Жюль-Верна и другую научно-фантастическую литературу, но все-таки ярко выраженных наклонностей в тот период у меня не было.

В 1931 году, когда мне исполнилось восемь лет, я поступил в школу. Учеба давалась мне без большого труда, так как еще с первого класса я привык прочитывать учебники заранее. Поэтому после занятий в школе мог заниматься своими делами. В третьем классе увлекся зоологией. Прочитал книгу Брэма о животных, стал изучать их классификацию. В четвертом классе меня заинтересовали минералогия и геология. Отчасти этому способствовал отец, который хорошо знал геологию. До моего рождения он был начальником горного округа и открыл на Кавказе свинцовые и цинковые месторождения. Я начал штудировать книги из библиотеки отца и собирать коллекцию минералов. Естественно, что в наших краях большую коллекцию собрать было трудно, но она очень пополнилась после поездки на Кавказ вместе с родителями. Мы были в Орджоникидзе, Сочи и Анапе. В годы войны она, к сожалению, пропала.

Отец был страстным радиолюбителем и приобщил меня к этому. Когда мы жили на шахте имени Артема, он все время мастерил радиоприемники и аккумуляторы. Я смотрел, как отец паяет, слушал радиопередачи и уже летом между четвертым и пятым классами начал сам делать радиоприемники. Причем меня уже не удовлетворяло слепое повторение известных схем, я начал изучать книги сначала для радиолюбителей, потом по радиотехнике. И когда пошел в пятый класс, то уже стал делать радиоприемники по собственным схемам. Следует сказать, что в этом большую роль сыграли научно-популярные журналы, такие как «Техника молодежи», «Знание и сила», которые в то время были очень интересными. Не помню, в каком из них, увидел конструкцию электропушки с тремя соленоидами и лепестками-держателями, между которыми зажимался стальной сердечник — снаряд. При включении пушки снаряд пролетал первый соленоид и размыкал контакты, через которые подавался электрический ток. Затем он влетал в следующий соленоид и т.д. Я сделал пушку точно по описанию, и она работала, но плохо, потому что механические контакты зажимали снаряд сильнее нормы. И тогда мне удалось сделать первое изобретение — систему управления полетом снаряда... и моя пушка заработала лучше, чем описанная в журнале. Это окрылило меня и подтолкнуло к мысли сделать прицельное устройство для определения угла поднятия ствола пушки.

Для устройства прицеливания понадобился расчет кулачково-эксцентрикового механизма. Я понял, что нужны математические знания. Математика необходима была и при решении другой проблемы — точного расчета силы тяги и динамики полета снаряда. Эти задачи решаются методами дифференциального и интегрального исчисления, требуют очень тонкого понимания физики твердого тела, магнетизма. Это были первые задачи, которые я сам себе поставил. Тогда я учился в пятом классе. С тех пор я приучил себя не просто перелистывать книгу и извлекать знания неизвестно для чего, а обязательно под определенную задачу. Трудная задача требует, как правило, самых разнообразных знаний. В чем преимущество такого метода усвоения знаний? Когда вы просто читаете книгу, то вам кажется, что все поняли. А на самом деле в памяти почти ничего не отложилось. Когда читаешь под углом зрения, как это можно применить к своим задачам, тогда прочитанное запоминается на всю жизнь. Такому способу обучения я следовал всегда.

Когда я понял, что моих математических знаний не хватает, то раздобыл учебник по дифференциальному исчислению и «Аналитическую геометрию» Привалова и составил план занятий на лето (перед шестым классом). Стал заниматься алгеброй, геометрией, тригонометрией по программам до десятого класса включительно. В шестом классе изучил дифференциальное исчисление и уже мог составлять уравнения кривых, дифференцировать функции и пр. Летом между шестым и седьмым классами занимался математикой по университетской программе. Учась в седьмом классе и за лето до начала восьмого, решил (я не знаю математика, который бы это сделал) все примеры из задачника Гюнтера и Кузьмина, рассчитанного на студентов университетов, с очень трудными задачами. Мне хотелось, чтобы не оставалось ничего непонятного. Начал изучать сферическую тригонометрию и открыл для себя небесную механику. Отец и мать страшно возмущались моими занятиями — боялись за мое здоровье. Поэтому я многое делал украдкой.

Это не единственное, чем я занимался. Хорошо помню, что еще в пятом классе мы с отцом сделали примитивный телевизор и принимали передачи из Киева, где была единственная в Советском Союзе телестудия, но это было не нынешнее телевидение, хотя в то время было очень интересно видеть хоть какое-то изображение.

Кстати, моим первым увлечением была не зоология, а астрономия, хобби моего отца. В первом и во втором классах я уже знал названия планет, комет и многое другое. Из самодельного телескопа примерно с 40-кратным увеличением мы вместе с ним наблюдали за Луной и звездами. Но этим предметом я не увлекся — мешало плохое зрение.

В третьем и четвертом классах заинтересовался гипнозом. Кое-что даже получалось. В книжке по гипнотизму, автора которой я не помню, была глава «Память и уход за ней», откуда я почерпнул разные упражнения для развития памяти. Так что и это кратковременное увлечение не прошло без следа.

В восьмом классе мне попалось описание управляемой по радио модели корабля, и я попытался ее сделать. Но построить хорошую модель не удалось. Пруд в городе был в семи километрах от нашего дома, а модель получилась довольно тяжелой, таскать ее туда и обратно было трудно. Поэтому я сделал нечто вроде трамвая, но без рельсов, а также коротковолновый передатчик и приемник для передачи — приема команд и мотор к трамваю. Мой трамвай мог двигаться, останавливаться, поворачиваться.

С точки зрения технической эстетики я никогда большим мастером не был и не считал особенно нужным сделать модель, похожую на автомобиль, танк или еще на что-нибудь. Меня интересовала суть дела. Смастерил я также прожектор и домашний телефон. (По настоящему телефону я позвонил первый раз, когда был студентом.) Самоделками, число которых трудно определить, я заинтересовал моих соучеников, и они часто «паслись» у меня дома. Так, к фотоаппарату «Фотокор» увеличитель сделал сам. Потом вместе с отцом мы соорудили камеру для дневного проявления с рукавами, красным стеклом, кюветками и всем прочим.

С детства у меня была сильная близорукость, но в школе я очков не носил, потому что был довольно подвижным ребенком. Поскольку физически я был развит довольно слабо, то начал активно заниматься физкультурой. К десятому классу у меня были очень хорошие результаты. Например, я почти на свой рост прыгал в высоту, научился плавать. Причем сначала чуть не потонул из-за близорукости — не разглядел и бултыхнулся туда, где глубоко, ну и пошел на дно. Меня вытащили и откачали.

Это мне не понравилось, и я решил научиться плавать. Отец меня несколько раз пытался научить, но у меня ничего не получалось. Вообще по натуре я заочник и не люблю, когда кто-то помогает. Что же я сделал? Вспомнив закон Архимеда, я понял, почему у меня не получается: голову держу высоко. Как только я погрузился настолько, что лишь выглядывал нос, то сразу поплыл. И переплыл довольно глубокий канал. Кстати, своим девчонкам я передал этот опыт и не без пользы. Пытался заниматься боксом, но это у меня не получилось: удары я освоил, но защита страдала — подводило зрение. Я понял, что тут ничего не поделаешь, и бросил. Немного занимался футболом и волейболом, но также мешало зрение (в очках я никогда не играл). Люблю прыжки в воду, прыгал с десяти и восьмиметровой вышки. Собственно спортом я занимался лишь для своего физического развития, и к десятому классу в этом преуспел.

Поскольку я считал себя очень неорганизованным человеком, и это меня волновало, я специально включал в расписание своих занятий не только то, что нравилось, но и нелюбимые дисциплины,— например, французский язык, черчение и рисование.

В восьмом классе у меня возник интерес к философии. Первая книжка, которую я прочел «Материализм и эмпириокритицизм». Естественно, мне ее было читать довольно трудно в том возрасте. Но я не успокаивался до тех пор, пока ясно не понимал каждый термин. Перед десятым классом я прочел «Историю философии» и «Натур философию» Гегеля. (У нас, по-моему, не все специалисты философы его читают.) С тех пор я не брался за Гегеля, даже когда сдавал в институте диамат, поскольку все помнил.

К тому времени у меня выработалась довольно большая скорость чтения. Помню, за один вечер я прочитывал два романа Тургенева. Правда, это имеет и свои отрицательные стороны — художественные произведения следует читать медленно, однако это я понял спустя некоторое время.

До восьмого класса литература была далеко не любимым предметом, затем я увлекся не только прозой, но и поэзией. И к десятому классу знал очень много стихотворений. Один раз выиграл спор (уже после десятого класса), что смогу десять часов непрерывно декламировать стихи. Я знал наизусть всю поэму Маяковского «Ленин», «Фауст» Гёте, Фауст мне нравился необычайно, потому что в его образе раскрывается романтика познания, что для меня тогда было самым главным. Много знал стихотворений на немецком языке, в основном Гёте, Шиллера, Гейне, кроме того, любил Брюсова и Некрасова. В школе никто из моих соучеников не догадывался о моем увлечении поэзией. Даже девушкам я стеснялся читать стихи. Все у меня было только для себя. В пятом классе у меня были ужасные и голос, и слух. Но я, между прочим, слух воспитал. Люблю петь песни, особенно украинские. У меня бабушка пела украинские песни и говорила наполовину по-украински.

У меня было какое-то образное мышление, геометрическое что ли. Вот читаю, что Д'Артаньян вышел с такой-то площади и повернул на какую-то улицу и навсегда запоминаю, что с этой площади начинается эта улица. А после у меня всегда возникало желание посмотреть, как это на самом деле. Я находил в энциклопедии или в атласе карты городов и проверял свои представления. Снова-таки, если вы будете просто смотреть на план города, вы его не запомните, но поскольку я прослеживал маршруты литературных героев, то планы городов сразу запечатлялись в памяти. В 1966 или 1967 году, попав в Мадрид, я легко ориентировался в нем. Это же могу сказать и о Париже, Лондоне, Берлине и Риме.

Увлечение поэзией не мешало занятию математикой. К началу восьмого класса я овладел основными университетскими курсами. Однако остались пробелы — теория Галуа, которую я к этому времени не изучил и др. Вследствие целенаправленного подхода у меня были пробелы даже в школьном курсе. Я помню, что начала стереометрии я не знал, поскольку она мне была не нужна.

Меня все время преследовала задача точного расчета электропушки. Уже многое было сделано. Но теория втягивания металлического снаряда в соленоид так и не получалась. Я стал изучать физику. Достал старый пятитомный курс физики Хвольсона дореволюционного издания и проштудировал его, так как понимал, что эту задачу без серьезного знания физики не решить. И к концу десятого класса теоретическая физика стала для меня основным увлечением.

На чем было основано оно и почему возникло? Я много занимался математикой, но бессистемно, по книгам, которые случайно попали под руку, стремясь решить свои задачи. С теоретической физикой получилось несколько иначе. Когда я ездил с родителями в Ростов-на-Дону, я купил там книгу Вандер-Вардера «Метод теории групп квантовой механики». Прочитав ее, я сразу понял, что с помощью уравнения Шредингера (из квантовой механики) можно, в принципе, открывать свойства разных новых веществ на кончике пера. Как это понимать? Еще нет вещества, но вы написали его формулу. Какими оно будет обладать свойствами? Каков будет его удельный вес, прозрачность, температура плавления и другие физические свойства? Это и сейчас мы еще не умеем делать. Но, в принципе, с помощью квантовой механики такие задачи можно решить. Поняв это, я загорелся голубой мечтой работать в такой интересной области. Сейчас это направление получило название квантовой химии. Кстати, химией я также занимался довольно много. У меня дома была химическая лаборатория. Я даже пострадал от любви к химическим опытам. Один раз отравился хлором, другой — сулемой, оба — без потери сознания. Но еще тогда я понял, что надо сосредоточиваться на чем-то одном, и выбрал теоретическую физику, а точнее квантовую химию. И если бы не война, это желание может быть и осуществилось.

21 июня у нас был выпускной вечер. Гуляли всю ночь. Придя домой, я включил приемник. Было 8 часов утра. Попал на немецкую радиостанцию. Передавали, по-моему, речь Гитлера. Я немецкий понимал. Так я раньше других узнал, что началась война.

Тяжелое время

Война нарушила и мои планы. Вместо Московского университета, куда я собирался поступать на физический факультет вместе с четырьмя школьными товарищами, я подал заявление в артучилище. Однако меня не взяли, и военкомат выдал справку, что я негоден к службе в армии, но могу привлекаться к физическому труду. Я поступил в Ростовский университет. Но уже 29 сентября первокурсников мобилизовали на рытье окопов на Таганрогском направлении, а студентов старших курсов эвакуировали в Ташкент.

Рыли окопы и противотанковые рвы до подхода немецких войск. Затем окопы заняли курсанты ростовских военных училищ, а нас распустили по домам. Я поехал в Шахты. Вероятно, это был последний поезд из Ростова.

В Шахтах меня снова отправили на рытье окопов. Весной, когда отпустили домой, я поступил на работу в шахтинскую детскую библиотеку. Ростов был уже освобожден, но университет не работал. Однако в начале лета 1942 года немецкие войска прорвали фронт под Воронежем. Наши войска стали отступать, возникла угроза сдачи Шахт и Ростова.

Отец эвакуировался вместе с коллективом горного техникума. Я и мать поехали на север, намереваясь пробраться к Сталинграду. На одном из железнодорожных переездов попали под сильную бомбежку. Небольшой группой добрались до переправы на Северском Донце. День и ночь ее бомбили немецкие бомбардировщики Ю-87. Один из них преследовал красноармейца, выбежавшего в поле. Семь-восемь раз самолет пикировал на солдата, обстреливая его из пулемета. Тот падал, вскакивал, пытаясь убежать, но бомбардировщик, сделав круг, возвращался, и все повторялось вновь.

Переправа была все время занята, а на второй день на том берегу, куда мы хотели попасть, показались немецкие танки. Мы возвратились в Шахты и укрылись у знакомых на окраине города, уже занятого немцами. Жили в подвале. Было начало августа. Время от времени приходилось ходить на старую квартиру за вещами, которые мы обменивали на продукты. 13 октября мать пошла одна и не вернулась. Я пытался искать ее в пересыльных лагерях, обошел шесть-семь лагерей под Ростовом и Новочеркасском. Прячась в развалинах, наблюдал, как перегоняли из лагеря в лагерь арестованных и пленных, надеясь, что увижу мать, но все безрезультатно. Судьба ее выяснилась после войны. Она была депутатом Шахтинского горсовета. Ее выдала управдом, немка по происхождению. Маму, по-видимому, расстреляли на шахте имени Красина, где проходили массовые казни. За несколько месяцев, что фашисты находились в Шахтах, они расстреляли более трех с половиной тысяч человек.

После возвращения в Шахты договорился со своим однокашником Игорем идти к знакомым в Касияновку, что под Новочеркасском. Там был сельскохозяйственный институт с опытным хозяйством, работу которого немцы возобновили. Знакомые Игоря спрятали нас в складе, где хранились старые тракторы, сеялки и другие машины. Здание находилось в стороне от института, но неподалеку был немецкий аэродром. Поэтому выходили из укрытия только ночью. Два месяца питались чем попало. Собирали мороженую картошку на неубранных полях, вырубали куски замерзшего мяса из найденной в поле павшей лошади. Запомнился как праздничный день, когда кто-то из студентов института принес комок гречневой каши... Во время ночных походов за картошкой разбрасывали на дорогах куски колючей проволоки. Один раз чуть не попались. Наступало уже утро, а мы не успели далеко уйти от места, где разбросали проволоку, когда на нее напоролась машина с немецкими солдатами. Нас увидели и обстреляли, но мы благополучно убежали. Если бы я не окреп физически в последние годы учебы в школе, я бы не выдержал. За эти три месяца получил болезнь печени.

14 февраля 1943 года Шахты освободили. Меня вызвали повесткой в военкомат и мобилизовали на восстановление шахт Донбасса. Большинство из них были взорваны и залиты водой. Полмесяца я работал в забое чернорабочим, потом меня перевели на инженерную должность — инспектором по качеству и технике безопасности. Во время пересменок я должен был опускаться в шахту и брать общую и по слоям пробы пластов из лав. Общий вес проб составлял несколько сот килограммов. Уголь, который я отбивал обушком, насыпался в мешки, а затем я тащил его на санках к выходу. На нашей шахте высота пластов была 50—80 сантиметров. Передвигаться и работать было очень трудно. Работали в основном солдаты из штрафных батальонов.

Пробы сдавали в лабораторию, где определяли качество угля и направление дальнейших разработок. Когда уголь грузили в вагоны, то перед их пломбированием я брал пробу на соответствие углю, что был в лаве. До войны работа, которую я делал, выполнялась бригадой из шести-семи человек. И только потом мне дали лаборантку для измельчения проб.

Обвалы случались часто, два раза попадал в них и я. Первый раз началось с того, что захрустели стойки, и меня ударила по плечу глыба угля. Проход за мной завалило. Но путь к выходу остался открытым. Я выбрался, захватив пробы и кирку. Отделался компрессом на ушибленное плечо. Во второй раз я был в штреке главной шахты, километрах в двух от входа. Кстати, тогда не было никакого учета тех, кто спускался в шахту. Когда набирал пробу в мешок, услышал взрыв и грохот, но не обратил на это внимания. Вынес мешки с пробой на вагонетку и потащил ее к выходу; на половине пути наткнулся на завал. На мои крики никто не отвечал. Просидел в завале часов восемь. Потом услышал доносившийся шум, и вскоре меня освободили из заточения.

В конце ноября 1943 года Новочеркасский индустриальный институт объявил прием студентов на теплотехнический факультет. Но мобилизованных учиться не отпускали. Лишь в декабре мне выдали паспорт в военкомате. Вначале я решил поехать в Москву. Однако, приехав туда, я понял, что это безнадежное дело — приезжих в университет не брали. Пришлось возвратиться.

Лето прожил у отца. Он работал в том же техникуме, где преподавал до войны. Все домашнее имущество погибло. Было тяжело с питанием. На шахте с продуктами было лучше. Я решил уехать в Новочеркасск, и осенью 1944 года стал студентом индустриального института.

Штурмуют не только крепости, но и теоремы

Зима была очень трудной. Жил на частной квартире, питался впроголодь. Занятия шли в аудиториях, в которых не успели вставить окна. Перебивался случайными заработками — репетиторством, разгрузкой вагонов на станции и пр. С наступлением лета устроился на работу. Наша бригада из семи человек за летние месяцы восстановила отопление в основных зданиях института, отремонтировала отопительные котлы. На следующий год я переквалифицировался на ремонт электротехнического оборудования. За эти два года приобрел специальности слесаря-водопроводчика и техника-электрика.

В первые годы учебы я стал известен как студент, знающий досконально все области математики, а также основные сочинения Гегеля и Ленина.

Учившийся вместе с В.М. Глушковым в Новочеркасском индустриальном институте Г.Н. Мокренко вспоминает:

«В бытность учебы в институте зимой 1943—1944 годов я жил в одной комнате с Виктором Глушковым, Иваном Дупляниным и Михаилом Мезенцевым.

Окна нашей комнаты выходили на дорогу, и в период боевых действий 1942 года в доме были оборудованы огневые точки. Окна были заложены кирпичом, остались лишь небольшие амбразуры. Электрического освещения естественно не было, отопления также. Амбразуры мы заделали, поставили в комнате чугунную печь, а трубу вывели в окно. Тепло было лишь тогда, когда топили. Для освещения использовали коптилку из стреляной гильзы от ПТР. Несмотря на голодное и холодное время, мы не унывали, жили коммуной. И вот здесь особенно проявились замечательные черты Виктора. Он был очень компанейским, располагающим к себе своими знаниями, эрудицией, простотой, а главное — титанической работоспособностью. Все вечера, а зачастую и ночи он просиживал над учебниками, особенно математическими, исписывая множество тетрадей всевозможными вычислениями и выкладками. Бывало заглянешь в его книгу, а там — сплошные интегралы, дифференциалы, в тетрадях — то же самое. Для нас это было непостижимо и трудно понимаемо. При всей его исключительно высокой теоретической подготовке, буквально по всем дисциплинам, он этим не кичился и очень много занимался».

Другой сокурсник В.М. Глушкова, В.Г. Ушаков, в настоящее время заведующий кафедрой теоретических основ теплотехники Новочеркасского политехнического института, кандидат технических наук также тепло вспоминает. «Сблизились мы как-то сразу. Весьма вероятно это произошло потому, что был я в полном смысле юн и неопытен, а в Викторе непроизвольно ощущал какую-то внутреннюю силу, сдержанную мощь и знание жизни. Но знание не в смысле житейского меркантильного опыта, а в области духовной.

Учился он прекрасно. В его зачетной книжке были одни пятерки. Занимался регулярно и исступленно, изучая не столько теплотехнику (это был наш основной предмет), сколько науки физико-математического цикла.

Когда нам поручили в качестве курсового проекта разработать стенд для исследования процессов горения твердого топлива, предпочтение отдали его решению и не только отдали, но и реализовали, построив весьма солидную (высотой метров 12) натурную установку. Пожалуй, это было первое внедрение научных идей будущего академика.

Эрудиция Виктора была среди нас общепризнанна. Ну, взять хотя бы такой факт. В 1944 году он как-то сказал мне: „Вот если сейчас сбросить на Берлин урановый шар диаметром шесть метров, то война тут же бы закончилась!“. Теперь-то ясно, что речь шла об атомной бомбе и о ее критической массе, но ведь это было в 1944 году! Значит еще школьником Виктор был знаком с новейшими проблемами физики!

За отличные успехи в учебе и общественной работе его (как и меня) представили на сталинскую стипендию, но наши кандидатуры отклонили, так как перед поступлением в институт мы оба прожили несколько месяцев на оккупированной территории».

Учась на третьем курсе, я познакомился со своей будущей женой, Валентиной Михайловной Папковой, студенткой энергетического факультета.

На четвертом году обучения, когда пошли курсы по специальности, я понял, что теплотехнический профиль моей будущей работы не удовлетворит меня, и решил перевестись в Ростовский университет, где в начале войны проучился лишь месяц. Подготовившись за четыре курса по математике и физике, я поехал в Ростов.

В первый приезд мне пришлось сдать 25 или 26 экзаменов, точно не помню. (Общее их число за четыре года обучения было 44 или 45.) Я их сдал за два приезда. Помню, что в первый день (когда приехал первый раз) сдал шесть экзаменов. Три экзамена одному доценту, даже помню его фамилию — Гремятинский. Очень строгий экзаменатор, гроза всех студентов. Он задал мне три вопроса. Из каждого курса математического анализа, изучаемого на первых трех курсах, по одному, предупредив, что в случае, если не справлюсь с заданием по первому, мне нечего говорить об остальных. Я быстро сделал первое задание, причем оригинальным способом, которого он не знал. Он дал мне новые задачи и, в конце концов, поставил три пятерки.

Преподаватель физики, которому я должен был сдавать следующие два экзамена, к этому времени ушел домой. Я решил проявить нахальство и пошел к нему. Он удивился и, тем не менее, принял у меня два экзамена по физике. Последний в этот день был экзамен по астрономии. Уже к вечеру я разыскал преподавателя в институте. Начав сдавать экзамен, заметил его легкое волнение, оказывается, у него очередь подходит за хлебом. Что делать? Пошли с ним вместе. Помню, стояли мы с ним в очереди, у меня были бумаги, где я сделал все выкладки, и на все вопросы написал ответы. Он задал еще два или три вопроса, и, уже поздно вечером получив хлеб, поставил мне последнюю оценку — «пятерку». Пожевав завалявшиеся сухари, я подошел к развалинам драматического театра, где и заснул. Проснулся, когда рассветало. В этот день сдал успешно два экзамена по алгебре, а на следующий — еще четыре.

В следующий приезд сдал остальные экзамены и оказался на пятом курсе. Это был самый героический период в моей жизни.

Передо мной стал выбор — что делать? Было начало сентября 1947 года. Я числился студентом пятого курса Новочеркасского индустриального института и был зачислен на пятый курс Ростовского (на Дону) университета. В Новочеркасском индустриальном институте мне оставалось пройти производственную практику и написать дипломный проект. Я не стал этого делать и поехал в Ростов. Начал заниматься в университете. Устроиться в общежитии не смог, частная квартира стоила дорого, поэтому я уехал домой в Шахты, договорившись, что буду учиться как заочник. Дипломную работу мне дали по теории несобственных интегралов. Отец в это время жил в Шахтах, второй раз женился, появились дети, и стало тесно. Я кое-как перебивался. В Ростове не показывался до самого момента защиты. В дипломной работе я развил новый метод вычисления таблиц несобственных интегралов. Рассмотрел все существующие таблицы и почти во всех интегралах, которые там есть, обнаружил неточности. Это были старые немецкие таблицы, выдержавшие 10—12 изданий. По всем имеющимся интегралам границы, в которых они справедливы, были указаны неправильно. Я это доказал. Работа была неплохая, как я теперь понимаю, но возникла непредвиденная ситуация. Со мной одновременно защищал диплом студент, который учился на стационаре и считался вундеркиндом, был любимцем большинства профессоров. А в аспирантуру в университете в этот год не было приема, было лишь место ассистента. Профессура хотела этого студента оставить ассистентом с тем, чтобы позднее он поступил в аспирантуру. К тому же во время защиты дипломной работы я довольно резко ответил на замечание председателя экзаменационной комиссии, и мне поставили четыре, а студент-вундеркинд получил высший балл. И хотя у него оценки по ряду дисциплин были ниже, оставили его, а не меня.

При распределении на работу меня направили на Урал в одно из учреждений, связанное с зарождающейся атомной промышленностью.

Вместе с В.М. Глушковым поехала его жена, Валентина Михайловна Папкова, с которой он расписался за месяц до окончания университета.

«Мы учились на одном факультете, но в разных группах,— вспоминает Валентина Михайловна.— Меня ошеломила первая встреча с ним. Его ум, колоссальный запас знаний во всех областях, каких бы мы не коснулись, заставили почувствовать себя такой беспомощной, уязвимой, хотя вел он себя так естественно, просто, доступно. Познакомившись поближе, я убедилась, что для достижения такой эрудиции, помимо одаренности, а она была у него налицо, еще требовалась большая работоспособность. Он ее вырабатывал с детских лет, как и формировал свой творческий ум. Во многом этим он был обязан отцу, человеку умному и по природе прекрасному педагогу.

Как студент он запомнился мне в пальто с длинными карманами, со строго отобранными книгами, „библиотекой на ходу“, которые он должен был за точно определенное время прочесть. Занимался всюду: в транспорте, в театре, в кино, в гостях. Занимался самозабвенно и с настроением. Мы, студенты, слушая его выступления на семинарах, на студенческих конференциях, смотрели на него как на „уникум“, чувствуя, что его знания намного превосходят не только наши, но и преподавателей, которые просто боялись его„.

В восемнадцать лет Валентина Михайловна оказалась в занятом немцами Таганроге. Ее отца незаконно репрессировали в 1937 году, а мать умерла на следующий день после его ареста. Жившая в Таганроге родственница не дала молодой девушке погибнуть от голода. Не по годам повзрослевшая Валя, познакомившись на третьем курсе Новочеркасского индустриального института со своим сокурсником — Виктором Глушковым, сразу поняла — они должны быть вместе, это — судьба.

До сих пор хранится письмо, написанное Валей Папковой Виктору Глушкову 15 марта 1948 года, навсегда связавшее их. С разрешения В.М. Глушковой я привожу его полностью.

“Вы, вероятно, очень удивитесь, Виктор, получив мое письмо, но я все же пишу, не имея даже уверенности в том, что оно дойдет до Вас. Пишу потому, что мне тяжело, может быть последний раз, встречать Вас и делать вид, что мы незнакомы. Я до сих пор не пойму, почему раззнакомились мы. Расстались мы, кажется, по-хорошему, не причинив особенных неприятностей друг другу. Но позже вышло все так глупо... И вот прошло уже более двух лет, но вычеркнуть из памяти знакомство с Вами, Виктор, очень трудно, вероятно, потому, что Вы — Глушков. Мне бы очень хотелось еще раз поговорить с Вами, Виктор, узнать все, что касается Глушкова. Я почему-то до сих пор не верю, что Вы оставили наш институт. Если это так то, что же могло повлиять на Вас? Неужели же Вы увлеклись устройством личных дел? Последнее можно было бы совместить. Виталий говорил, что Вы целиком переселились в университет. Это, безусловно, замечательно, так как там Вы найдете для себя большой простор, но и этот институт мог бы пригодиться Вам, тем более что и осталось до окончания всего лишь один год.

Я знаю, что ироническая улыбка сейчас не сходит с Ваших уст. Вы можете сказать, что меня меньше всего это касается. Вы будете по-своему правы, но не учитываете одного обстоятельства. Узнав Вас, Виктор, трудно сблизиться с другим человеком. Вы становитесь мерилом всему. В моем представлении Вы недосягаемый великан, к которому можно только приблизиться по своему развитию, но не сравниться. Я и хочу, чтобы Вы навсегда остались таким. Да Вы такой и есть, ведь правда же?!

Надеюсь, что мое письмо Вы не примете за навязчивость, так как последнее было бы для меня самой большой обидой. Я от души Вам желаю успеха во всем. И если Вы сейчас личные дела поставили на первый план, то, безусловно, потом Вы наверстаете все.

С приветом В. Папкова»

В Нижнем Тагиле у меня была родственница — сестра матери, тетя Люба. Ее муж был главным инженером Нижнетагильского металлургического комбината. Мы решили ехать в Нижний Тагил, и оттуда к месту работы, это еще километров сто. Вначале остановились у тети Любы, а на следующий день я поехал устраиваться. Но, когда я приехал (а на наши мытарства ушло недели две), то оказалось, что мне изменили назначение: пришло распоряжение Министерства высшего образования о направлении меня на работу в Новочеркасский индустриальный институт. Но мы уже при всем желании возвращаться не могли, потому что денег не было ни копейки, и занимать было не у кого. Я временно устроился в педагогическом училище в Нижнем Тагиле, а потом поехал в Свердловск, рассчитывая, что там в одном из институтов будет вакансия, и я в какой-то мере выполню распоряжение Министерства высшего образования. В Свердловском университете работал профессор Сергей Николаевич Черников. Он был деканом факультета, занимался высшей алгеброй, теорией групп, а не математическим анализом, что было мне ближе. После нашего разговора у него возникло желание помочь мне. Поскольку мест в университете не оказалось, он позвонил в Лесотехнический институт (там у него был знакомый математик) и меня туда приняли на три четверти ставки ассистента. Министерство утвердило это назначение (ехать на Урал было мало охотников). С женой было проще: у нее был свободный диплом. Она устроилась довольно быстро в Свердловэнерго. На следующий год я уже работал старшим преподавателем.

С.Н. Черников сразу вовлек меня в свой кружок, и я стал заниматься совсем не тем, чем занимался в университете: теорией групп. Подготовленные мной три работы по теории функций так и остались неопубликованными. Безусловно, их можно было бы поместить в любой солидный математический журнал, однако под влиянием С.Н. Черникова я уже потерял к ним интерес. С.Н. Черников помог мне быстро освоить новые области математики: он был очень хорошим педагогом. Вместо штудирования учебников сразу давал конкретные задачи: сначала учебные, затем такие, которые в обычных задачниках не найдешь, а уж в конце специальные, проблемные. Занимаясь ими, я быстро освоил теорию групп. В 1949 году Сергей Николаевич предложил мне поступить в заочную аспирантуру, что я и сделал, оставаясь в то же время старшим преподавателем.

В конце 50-го года у меня была уже готова диссертация «Теория локально-нильпотентных групп без кручения с условием обрыва некоторых цепей подгруппы». Такое название работы мало что говорит, так как это специальная область математики. Правда, затем она вошла в учебники. В январе пятьдесят первого года я представил работу на защиту в Свердловский университет и в октябре того же года ее защитил. После этого меня назначили доцентом, и я стал думать о докторской диссертации. Мое внимание привлек мировой математический конгресс 1900 года, где знаменитый немецкий математик Гильберт поставил 23 проблемы тогдашней математики, наиболее крупные и сложные. Лишь недавно были решены некоторые из них. Решение каждой проблемы Гильберта становится сенсацией в науке. Мне хотелось разработать малоизученную область в математике, и я занялся одной очень трудной проблемой из теории топологических групп, связанной с пятой проблемой Гильберта. В это же время состоялось мое знакомство с академиком Анатолием Ивановичем Мальцевым, работавшим тогда в Иванове. Он был математиком высочайшего класса и занимался заинтересовавшей меня областью — теорией групп и теорией линейных неравенств. Я стал посылать ему свои статьи, мы переписывались до самой его смерти (в Новосибирске). Так, с 1951 года я начал заниматься практически новой областью. Входить надо было в теорию топологических пространств (это довольно сложная область). Я продолжал работать в Лесотехническом институте, читал лекции. Нередко ловил себя на том, что выписываю интеграл на доске, а в голове в этот момент мелькают мысли об этой теореме. Я понимал, что если прекратить этот штурм, то потом очень много времени потратишь на восстановление уже достигнутого. Над пятой проблемой Гильберта работали также американцы. Я рассмотрел один частный случай, а потом А.И. Мальцев решил одну частную задачу. Затем я рассмотрел еще один более общий, но также частный случай. Эти работы, включая мои предыдущие по нильпотентным группам, могли составить предмет докторской диссертации. Но к этому времени теория топологии стала более общей и была сформулирована обобщенная проблема Гильберта. Так вот, я решил ее, т.е. сделал больше, чем американцы. Причем решил более простым методом, который лучше подходит и для исследования обычной проблемы Гильберта. Над основной теоремой по обобщенной пятой проблеме я бился три года подряд. Подсознание работало, даже когда я спал. Иногда ночью казалось, что все получилось. А утром вставал, садился за стол, смотрю — нет, где-то какая-то зацепка есть, логическая неувязка, ошибка. Трехгодичный непрерывный штурм закончился в 1955 году. Я с женой поехал на Кавказ в туристический поход. На Казбеке при подъеме на ледник мне пришла в голову идея, позволяющая обосновать решение обобщенной проблемы Гильберта. Однако я приучил себя к тому, что в моих рассуждениях обязательно есть ошибка и не сразу поверил себе. Начал искать ее, но все получается. Потом вдруг вроде нашел ошибку, но нет — снова получается. В поезде все записал, а потом еще шесть месяцев дорабатывал. Получилось страниц 60. Причем это было всего лишь доказательство одной теоремы. Пока еще никому в мире не удалось дать более короткого доказательства. Эта работа принесла мне известность среди математиков и ощущение творческого что ли счастья.

В 1955 году я подал докторскую диссертацию на защиту. Заканчивал работу в Московском университете, куда меня прикомандировали на шесть месяцев в докторантуру. Переписывал диссертацию раз пять-шесть. Я вообще оформляю статьи очень медленно, для меня это тяжелое дело. Поэтому хотя и подготовил диссертацию в Свердловске, где имел полную учебную нагрузку, но оформить ее там не успел. Труда было вложено очень много, потому что я занимался наиболее абстрактными областями, какие только есть в математике. Подавляющее число математиков-профессоров не смогут даже точно сформулировать то, что я доказал.

Часть вторая. "Исповедь" ученого. 3-11 января 1982 г. (страница 1)

Из книги «Академик Виктор Глушков». 2003 г.
Публикуется с разрешения автора